А потом была весна, и было много событий. У нас поменялась старшая воспитательница. Говорили, что прежняя ушла играть в театр. Всех почему-то это очень смешило. Я уже бывал в кукольном театре и, по крайней мере, приблизительно представлял, что это такое – театр. А многие дети из нашей группы никогда ни в каком театре не были, для них ключевым словом было «играть». Их веселило представление о том, как «белобрысая» – ах, жестокие, жестокие дети! – за глаза эту симпатичную добрую девушку звали «белобрысая», – их веселило представление о том, как наша молчаливая и рассеянная воспитательница теперь играет где-то в куклы – в куклы, во что же ещё не старая тетя может где-то играть?..
Новая воспитательница была улыбчива, очень по началу со всеми обходительна. Потом она под разными предлогами и в разных обстоятельствах поговорила с каждым воспитанником тет-а-тет. Со мной она разговаривала на прогулке, когда я, устав от глупой беготни по двору, без футбола, без серьезных, в общем, занятий, сел глубоко на скамейку и глубоко погрузил руки в карманы штанишек, опустил голову. Эта поза означала у меня тогда своеобразную медитацию. Я просто сидел, ни о чем не думал, ни о чем не мечтал и ждал, что в моей жизни будет дальше.
Новая воспитательница, как всегда улыбаясь, она даже отчитывая, ругая кого-нибудь, улыбалась, – подошла ко мне, присела на краешек скамейки, спросила, Олежек, а ты почему не играешь со всеми? – Не знаю, устал. – Послушай, Олег, у меня в тетрадке написано, что твоя мама – инструктор райкома партии, а много у неё подчиненных? – Кого, кого? – Ну, тех, кому она поручения какие-то дает, задания, просит что-то сделать? – Не знаю, по-моему, она самая подчиненная, она, когда приходит домой, все время рассказывает, как её все просят что-то сделать и она всё делает и делает, и домой приходит поздно вечером, а папа ужин готовит. – А папа, кстати, у тебя написано, что журналист, а где он работает, в какой газете?
Я уже более пристально наблюдал над отцом и видел, что по телефону, который нам недавно установили, он звонит не только к себе на работу, но и в Москву, и чувствуется, что это более важно – звонить в Москву, чем к себе на работу. Ещё он звонил в Ташкент и всегда говорил одну фразу: «Девушка, примите информацию». Он любил говорить о своей работе. Его звонки в Москву означали, что он иногда стал «давать информацию» на «Маяк». О, да! Я уже знал, что такое «Маяк»! Каждые полчаса, они на этом радио заводили такую маленькую музыку, и я даже сочинил к ним стишки, чтобы получилась маленькая песенка. Вот она: «Полу-палу, Вити, двена-а-а-дцать часов!» Ещё папа много писал в газеты, в основном в «Вечерку». Отец очень любил «Вечерку», а там любили его. Еще у него было много друзей из какого-то загадочного КИРТАГа. А самый лучший друг носил веселое имя Цуркан. Почему-то они очень часто стали ругаться с мамой из-за этого загадочного Цуркана. Особенно по утрам, когда папа вставал смурый, злой и пил много крепкого чая… Была ещё какая-то холодная и недоступная газета «Совкиргизия», отец очень не любил эту «Совкиргизию», жаловался, что никогда не поймешь, что им надо, однажды ему отказали в публикации какого-то материала, сославшись на то, что «слишком хорошо написано». Он сидел с очередным другом, вечером, пока мамы ещё нет, они пили не пиво, а разносящее по комнате резкие неприятные запахи грязно-красное вино, и отец жаловался очередному своему другу, нет, ты представляешь, этот Иваныч из отдела информации говорит, Николай, слишком хорошо для информации написано, таким слогом очерки писать и то не всем, а Василию Пескову про своих птичек. А у нас партийная газета и стандартные сорок строк для информации, – строже, Петрович, строже!.. И отец наливал по новой… А однажды он забирал меня из детского сада в очень приподнятом настроении и, не успели мы немного отойти от детсадовского забора, стал делиться со мной своей радостью: а меня на радио переводят из корреспондентов сразу в старшие редакторы, я ведь теперь кандидат в члены партии. Скоро членом буду. – А что такое старшие редакторы? – Ну, это то же самое, что было, так же буду информашки делать, только получать буду больше. – Сколько? – Двести рублей… Вот такой мужской скупой разговор… Так что когда новая воспитательница спросила, где работает твой папа, я знал, что ответить. Я сказал, что в основном он работает на радио, старшим редактором, но ещё он всё время пишет в газеты. – А в какие газеты? – не унималась воспитательница. – Ну, в «Вечерку», в «Совкиргизию»… и в «Правду», – зачем-то соврал я. Я знал, что отец никогда не писал ни в какую «Правду», потому что редакции «Правды» во Фрунзе нет, потому что, как говорит папа, это – центральная газета. Значит, она где-то в загадочном Центре. Но я даже не соврал в полном смысле слова. У меня появилась такая привычка, что ли, немного добавлять к жизни, к её сухим предикатам немного ярких, экспрессивных наречий и распространять эти предикаты на несколько больший ряд объектов, чем есть на самом деле. Наверное, это происходило потому, что мне было всего около шести лет, а я уже много читал. Нет, я не лгал – я так видел жизнь… «И в «Правду», – добавил я. – В «Пра-а-вду»! – уважительно протянула воспитательница. С того дня – я заметил, я сразу заметил – она стала со мной особо обходительна…
Той же весной мы переехали в новую квартиру. Потом был такой период, когда мама с папой будут ругаться особенно сильно, она будет говорить, что она и первую квартиру сделала и со второй договорилась, а он всё время прячется за моей спиной и ничего сам сделать не может. А отец говорил, что если бы не его пятьсот рублей, и вообще не его заработки, а ты попробуй хоть сотню лишнюю заработать, когда тебе всего два рубля за информашку платят, он говорил, что если бы не его пятьсот рублей, которые он с таким трудом накопил, отложил, а ещё за переезд, а ещё поили прежних жильцов сколько… – Ага, поили, да тебе только это и надо было!.. У меня страшно болела голова от этих ссор, в затылок добивало холодное черное дыхание царства Экзистенции…
Мы переехали в новую квартиру, и переезжать было весело. В начале, ещё до того, как приехал грузовик-фургон за большими вещами, мы носили вещи поменьше к новому дому, он был здесь же, в Пятом микрорайоне, правда, на другом его конце, на границе с Четвертым микрорайоном, и идти было всего пять-семь минут, но идти было почему-то радостно, весело, и я хватался за большие узлы и мама делала страшные глаза и говорила: а ну, оставь, надорвешься, – но я не слушался, хлопал дверью и бежал вслед за отцом, который уже нес вниз по лестнице что-то большое на плечах… Новая квартира была уже не двух, а трехкомнатная, значит, нам с Ленкой полагалась как бы своя собственная комната, только жаль, что окнами она выходила во двор, а ту комнату, что выходила окнами на дорогу, русло реки и Ботанический сад, впрочем, мы никогда так не говорили, мы говорили «окнами на Заречку», – жаль, что комнату с самым лучшим видом родители забрали себе под спальню, но мне не возбранялось, придя из детского сада, вставать у этого окна на Заречку и стоять, стоять возле него и ждать сладко подкатывающего ощущения, что когда-то я туда, за Речку, Заречку, – уеду, и там будет какая-то особенная жизнь, что-то доселе неизведанное никем, а только мной, только мной…
И ещё той весной женился дядя Слава, как его чаще всего называли в семье – даже потом постаревшего – Стасик. Он женился в мае. И как ни опасно было жениться в мае, говорили ведь в народе: в мае женишься – всю жизнь маяться будешь, но он женился в мае, по двум важным обстоятельствам. О первом я тогда не знал, но полноватая, выше Стасика, но с добрым, открытым русским лицом девушка из города Пржевальского, что на самом лучшем, самом в мире чистом и красивом озере Иссык-Куль, к маю была уже на четвертом месяце беременности, и отказываться от неё, отправлять с маленькой сухонькой, безграмотной и набожной матерью назад на Иссык-Куль было бы очень нехорошо. Если отправить – маяться всю жизнь уж точно, наверняка маяться. К тому же в мае, 9 мая у деда Васи – день рождения. Волшебно совпавший с Днем Победы, которую старший сержант Фолин, так же как и миллионы других солдат, добыл в сорок пятом. День рожденья деды Васи всегда в семье проводился сказочно торжественно. Приходили все. Не только близкие родственники, но даже двоюродные и троюродные племянники деды Васи, в доме, а чаще во дворе накрывались столы с белой скатертью. Было много сделанного дедой Васей ещё в прошлом или даже в позапрошлом году хорошего виноградного вина, десяти- и двадцатилитровые бутыли были покрыты толстым слоем пыли и запаяны красным почтовым сургучом. Дядя Виталий, слепой, всегда в черных очках, но всегда жизнерадостный играл на аккордеоне: несмотря на свою инвалидность, он окончил среднюю и музыкальную школу, потом дневное отделение истфака, работал учителем, всегда в одной из лучших – Шестьдесят третьей – школе города Фрунзе учителем истории, он одним из лучших учителей был, сколько он консультировал абитуриентов, и все если даже и не поступали, то прекрасно сдавали историю на вступительных экзаменах… Старший ребенок дяди Виталия и тети Маши – она была слабовидящая, водила дядю Виталия под руку, очень подслеповато сощурившись, но что-то она видела, она тоже истфак окончила, – старший ребенок дяди Виталия и тети Маши – Лёнька был моим старшим братом, даром, что двоюродным, потому что он одновременно был и моим лучшим другом. Он, конечно, тоже всегда бывал на дне рождения деды Васи, которое удивительным образом совпало с Днем Победы, и это была и деды Васи Победа, потому что он воевал всю войну артиллеристом, как говорил, его взяли в группу баллистиков батареи тяжелой артиллерии, потому что он очень хорошо знал математику, а тогда редко можно было найти человека, который призывался на фронт рядовым и хорошо знал математику…
